Борис Акунин - Смерть на брудершафт (фильма 7-8) [«Мария», Мария… + Ничего святого]
С давних пор Чжэня преследовал навязчивый, нескончаемый сон. Будто он вовсе не статный и гордый витязь, а убогий недомерок, прозябающий в закоулках тошнотворного мира белолицых демонов. Но стоило тому, привидевшемуся во сне Чжэню вкусить белого порошка, и наваждение исчезало. Он снова оказывался в зеленом, благоуханном Троецарствии, где преодолевал тысячу препятствий и совершал неслыханные подвиги, чтобы заполучить ключ к красному-прекрасному терему, а там его ждала заточенная принцесса, утирая слезы длинным рукавом. О, если б не тратить время на дурацкие сны, если б всё время скакать вперед на могучем коне! Однако жестокому року зачем-то нужно, чтобы каждую ночь Чжэнь обращался в пронырливого карлика и погружался в сон, где всё ненастоящее: люди, жизнь, смерть.
Что за нелепое видение! Будто бы он скользит по мягким и пыльным тюкам в огромном темном ящике, разыскивает куклу, которой нужно открутить голову. Ну не бред? А вместе с тем известно, что, пока не исполнишь абсурдное задание, сонные чары не развеются.
Чжэнь вслепую, не чувствуя напряжения, ворочал нетяжелые мешки. Нащупал что-то, напоминающее по форме человеческую фигуру. Манекен. Нет, не тот.
Полез искать дальше.
Какой тягостный сон. Лучше уж бежать, проваливаясь в песок, чем распихивать эти тюки.
Еще одна кукла. Теперь та самая: борода из мочалки, гимнастерка, на погоне вензель. Одной рукой Чжэнь взял целлулоидную голову за подбородок, другой под затылком, рванул.
Ну всё, скоро можно будет проснуться.
Как у Шекспира
На исходе второй минуты из проломленной дыры в стене вагона вылетела, покатилась под ноги Зеппу оторванная голова манекена с мочальной бороденкой.
Теофельс поднял трофей жестом Гамлета.
— Бедный Рюрик!
Хотя Романовы, кажется, не из Рюриковичей. Неважно.
Отбросил болванку через плечо. Заорал:
— Всё, всё! Уходим! Занавес!
Репетиция прошла безупречно. А на поклоны в этом спектакле не выходят. Аплодисменты нам ни к чему.
Тревожный вечер
В красном свете
Как стемнело, Алексей не видел. Шторы в купе были опущены, да еще пришпилены к штофным обоям, чтоб снаружи не проникал свет. Красный фонарь поручик одолжил в императорской фотослужбе.
Сдав арестованного на попечение медиков Могилевского тюремного лазарета, поручик битый час колдовал над перехваченным листком и коробочкой со шпионскими реактивами.
В большом пузырьке, скорее всего, был разбавитель. В двух остальных — «замок», то есть состав, которым маскируется запись, и «ключ» — вещество, которым она проявляется. В агентурной разведке это делается так: человек написал сообщение мягким карандашом или специальной кисточкой, чтоб не продавливать бумагу, потом смешал «замок» с разбавителем, смочил ватку и протер ею текст. Тот становится невидимым. Точно так же поступает получатель: разбавляет несколько капель «ключа», протирает листок — и буквы снова видны.
Но без лаборатории определить, где здесь «ключ», а где «замок», было невозможно. С разбавителем-то Романов разобрался. По всей видимости, обычная дистиллированная вода. Пополнить ее запас шпион может в любой аптеке.
Поставив на стол две чашки, Алексей капнул по чуть-чуть из маленьких пузырьков, разбавил и начал экспериментировать.
Написал на листке слово «эврика» обычными канцелярскими чернилами. Протер одним составом — не исчезло. Протер другим — опять ничего. Значит, писать нужно не чернилами?
Попробовал карандашами нескольких цветов. Химическим. Белилами. Молоком. Просто водой. Даже чаем. Всё мимо.
Тогда вооружился красным фонарем и пошел по второму кругу. Но и фотографическое освещение не помогало.
Зачесал Романов в затылке, зашептал нехорошие слова. Большой надежды на разговорчивость чугунного самурая у него не было. А записку Сусалина требовалось прочесть как можно скорее. Иначе брать ловкача будет не с чем.
Положил перед собой тщательно разглаженный листок. Только теперь обратил внимание, что бумага-то обыкновенная, какую продают в любой лавке писчих товаров. А в канцелярии его величества, в том числе и пресс-службе, используют листы особенные, с водяными знаками в виде двуглавого орла. Именно такую Романов взял у полковника для своих экспериментов. Может, загвоздка в этом? Реактивы рассчитаны на бумагу простецкую, без дополнительной пропитки и обработки?
Он оторвал уголок от добытой с боем депеши, покалякал по нему простым карандашом, смазал жидкостью из левой чашки — ура! Каракули медленно побледнели, скрылись. Есть «замок»! Ну, теперь и с «ключом» ясно.
Пообильней смочил ватку раствором из правой чашки, тщательно протер записку и стал ждать.
В тишине раздалось: тук-тук-тук.
— Алексей Парисович, вы здесь? — Назимов. — Что это у вас тут за квартал красных фонарей?
Было видно, что полковник возбужден. Потому и пошутил, что вообще-то ему было несвойственно.
— Не имеет значения. Сейчас…
Поручик выключил фонарь, раздвинул шторы. Снаружи, оказывается, уже совсем стемнело.
— Позвонили из тюрьмы. Врач привел арестованного в чувство. Едем!
Фуражку и шинель — с вешалки, поверх кобуру, шашку. Дверь запереть. Дубликат ключа у прислуги изъят, никто кроме поручика Романова сюда не войдет.
— Сусалин что? — спросил Алексей на перроне, поглядев на окно начальника пресс-службы.
— Сидит у себя. То тихо, то молотит по машинке. Мои люди ведут наблюдение и снаружи, и из коридора.
— Не заметит?
— Обижаете.
Оба шли очень быстро, не терпелось приступить к допросу. Перешли бы и на бег, да флигель-адъютантские погоны предписывали Георгию Ардальоновичу сохранять солидность.
В тюремном лазарете
Из-за близости к Ставке бывшая гарнизонная тюрьма давно уже не использовалась в качестве гауптвахты или для содержания дезертиров и прочей мелкой шушеры — только для арестантов государственного значения: военных, заподозренных в шпионаже, измене или проступках, повлекших тяжкие последствия. Охраняли здание крепко, режим блюли строго, и лазарет тоже был серьезный. Не сбежишь. Захваченного курьера поместили в особую камеру, под очный и неусыпный присмотр.
Своего приятеля с 800-ой версты Романов нашел в комнате с крошечным зарешеченным окном. Поскольку субъект обнаружил склонность к самоубийству, были приняты меры предосторожности. Здоровую руку ему приковали к кроватной спинке, здоровую ногу пристегнули ремнем. Правая рука закована в гипс, левая нога на противовесе, голова обмотана бинтами. Шевелить пленник мог разве что губами, но именно это от него и требовалось.
— Здравствуйте. Как он? — спросил Назимов у врача, что сидел, склонившись над раненым.
У стены вытянулся охранник. Над столом с лампой приподнялся седоватый чиновничек в синих очках — стенографист.
Доктор был свой, из ведомства дворцовой полиции. Из-под халата виднелись форменные брюки с кантом.
— В шесть тридцать ввел ослабленную дозу адреномола, чтобы привести в чувство. Были спазмы, немного побредил. Он и сейчас в возбужденном состоянии, но сознание полностью восстановлено. Вы не глядите, что глаза жмурит. Можете задавать вопросы. Однако не затягивайте. Скоро опять уплывет. Большая кровопотеря, сотрясение мозга…
Стул врач освободил. Отошел к стене, чтоб не мешать. Назимов кивнул стенографисту: приготовиться. Сел к кровати, поручик встал у начальника за спиной.
Глаза арестованного открылись, скользнули по лицу полковника и остановились на Романове, сузившись от ненависти.
— Отойдите, Алексей Парисович. Нервируете, — попросил Назимов.
Поручик сделал несколько шагов в сторону, чтоб оказаться вне поля зрения курьера.
— В чем цель задания? — спросил тогда Назимов.
Чиновник быстро зашуршал карандашом, раскидал по листу диковинные закорючки.
«Не ответит, — подумал Алексей. — Этот будет молчать».
Ошибся он лишь отчасти. Связной облизнул языком почерневшие губы, его глаза горели лихорадочным блеском.
— Ни на какие вопросы. Отвечать. Не буду.
Речь была глухой, отрывистой.
— Договорились, — легко согласился полковник. — Но на отвлеченные-то темы мы поговорить можем?
— Валяйте.
Доктор шепнул Алексею:
— Ему очень хочется поговорить. Действие адреномола. Распирает от гипердинамии, а двигать конечностями он не может.
— Вы, вероятно, немец? — мирно поинтересовался полковник.
— Русский.
Назимов сделал вид, что изумлен.
— Как же так? Русский — и вредите России? За что ж вы ее так ненавидите?
— Неправда. — Рот лежащего всё время дергался, но слова срывались скупо, будто их бо́льшая часть прожевывалась и проглатывалась. — Я патриот России.
